Леонид Парфенов об эмиграции, важности бородатых женщин и учебниках истории

В России мало журналистов, которых знал бы каждый. Леонид Парфенов, популярный телеведущий, умеет делать передачи об истории такими, что их смотрят, не отрываясь. Один из последних его проектов «Цвет нации» посвящен Сергею Прокудину-Горскому, пионеру российской цветной фотографии. Парфенов привез этот фильм на обсуждение в Санкт-Петербургский государственный университет и заодно ответил студентам на их вопросы.

Вы во многом известны своими историческими проектами: циклом «Намедни», фильмами «Зворыкин-Муромец», «Цвет нации». Что для вас значит история?

Есть известное высказывание Ключевского: «История наказывает за невыученный урок». История нужна для понимания прошлого и будущего. Для того, чтобы понимать, кто мы такие и как мы дошли до жизни такой.

Чтобы понимать, каким было прошлое, нужно о нем объективно писать. А с этим у нас, кажется, проблемы. Как вы считаете, правдивая история вообще возможна?

У нас постоянная проблема: мы вечно говорим про «правдивую историю». Но мы же не говорим про правдивую физику. Ее законы правдивы вне зависимости от того, кто сейчас находится в администрации президента Российской Федерации. Слава Богу, до нее у них руки обычно не доходят.

Если у вас была одна наука при Молотове, другая наука – при Громыко, третья – при Шеварнадзе и так далее, то какая это наука? Давайте разберемся. У почтенных седовласых профессоров наверняка в диссертациях написано что-нибудь про «историческое значение инициатив XXIV съезда по разрядке международной напряженности на современном этапе».

Какая-нибудь такая пурга. Ну тогда это вообще не наука. Тогда каждые пять лет все нужно иллюстрировать, старые книжки выбрасывать и издавать новые.

Или вы наконец сделаете что-то, где, рассказывая о пакте Молотова – Риббентропа, вы не будете почему-то адвокатами Советского Союза, МИД СССР. Вы не являетесь обязательно участвующей стороной в процессе. Наши учебники, к сожалению, написаны именно так. Просто наугад можно открыть тему про присоединение Прибалтики, например, и все становится понятно про остальное содержание учебника. Если до сих пор это «вхождение в братские народы СССР», то тогда и про все остальное не стоит говорить. Ну хотя бы назвали это аннексией, это же был все-таки насильственный захват. А есть люди, даже оправдывающие войну с Финляндией, из-за которой СССР исключили из Лиги наций как агрессора.

В фильме о фотографе Прокудине-Горском вы много говорите о людях той эпохи. Кого, по вашему мнению, можно сегодня назвать цветом нации и существует ли вообще эта нация?

Мне кажется, что пока мы не сложившаяся цивилизация. Мы все еще находимся в состоянии переходного периода. В том числе и потому, что у нас не работают общественные институты. Мы же понимаем, что парламент – у нас не парламент, партии – не партии, а СМИ – не СМИ и так далее.

У нас, как в известной шутке, нет единой России кроме той, которая неспроста пишется в кавычках. Индивидуальные проекты многих людей блистательны: люди создают бизнес с нуля, новаторские вещи создаются, огромное количество русских, особенно за границей, поразительны. Например, Сергей Брин, создавший Google, сын преподавателей университета имени Баумана и сам типичный мальчик-победитель математических олимпиад. Как раз такие подписывались на советский журнал «Квант» еще с дошкольного возраста.

Но национального проекта мы пока не нашли, это мое глубокое убеждение. И отдельные жизненные подвиги нобелевских лауреатов, которые все чаще и чаще оказываются уже зарубежными учеными, указывают, что, увы, пока это не стало территорией нового национального проекта.

Вы много снимали на родной Вологодчине. Почему, говоря о современном состоянии памятников, вы показываете только разрушения? Ничего отреставрированного или вновь построенного.

Ну знаете, я же не снимал передачу «Люби и знай родной Вологодский край». Да, где-то есть хорошие семьи и передовые колхозы, но просто фильм не об этом. Не об ареалах расселения рыси и бобровых хатках, а о разрухе. Было давно сказано еще Булгаковым в «Собачьем сердце», что разруха – в головах, а не в разрушенных памятниках.

У нас нет политической конкуренции в стране, это абсолютно советская моновластная система вождистского типа. Такой мягкий и скучный авторитаризм. Но у нас всегда есть, куда падать, – ведь существует Белоруссия.

Вы сказали в фильме, что мы уже не от той, царской, России, а от советской. Это было сказано с сожалением?

Нет, это просто констатация факта. Кто-то считает, что это хорошо, а кто-то – что это плохо. Мое дело было назвать вещи своими именами. Например, я говорил, что некоторые церкви не надо восстанавливать, потому что это будет чушь: нельзя достроить Колизей до эстрадно-спортивного комплекса. А так конечно сделали бы стадион для римского клуба «Лацио».

Советские принципы, по вашему мнению, живы до сих пор?

Я вижу очень много советского вокруг себя. Наша общественная жизнь во многом до сих пор остается советской. У нас по-прежнему советская армия, образование и здравоохранение, особенно в каком-нибудь Череповце. У нас нет политической конкуренции в стране, это абсолютно советская моновластная система вождистского типа. Такой мягкий и скучный авторитаризм. Но у нас всегда есть, куда падать, – ведь существует Белоруссия.

Люди любят ностальгировать. Но к Советскому Союзу надо относиться по коренным его чертам. Да, люди были лучше, а деревья зеленее. Но этот строй был основан на насилии и лжи. Он лгал с самого начала, и для того, чтобы заставить эту ложь слушать, надо было применять насилие. Оппозиционная пресса была закрыта чуть ли не сразу же.

В шести странах Европы был насажен этот строй, но как только режим ослабевал, то сразу возникало восстание. И было видно, что это все было навязано, что никогда восточные немцы не согласятся, что при социализме лучше, чем при капитализме. И берлинское восстание 1953 года, когда Сталин умер, – тому пример. А в Праге советские постройки сейчас больше похожи на коросту, это вообще один из счастливых примеров преодоления советского прошлого.

То есть вы не видите прогресс в современной общественно-политической культуре?

Абсолютно нет. Лет через 10-15 мы будем говорить, что да, это была такая гибридная демократия, ну да, конечно, выборы с заранее известным результатом, только такие и были, но вместе с тем это был определенный период и так далее. Ведь опять найдутся оправдания, типа, «нельзя не сказать, что в целом это соответствовало тому уровню политической культуры…» И это каждый раз бесстыдное оправдание азиатчины при ближайшем рассмотрении.

Я вот считаю самый проклятый для России вопрос, который особенно актуален для Санкт-Петербурга: «Почему Россия не Финляндия?» По-моему, большего национального позора нет: здесь болота, хляби, развалины, свалки, а через границу – вдруг все другое. 6 миллионов россиян посетило Финляндию. Это больше, чем в Турции. Что это за страна-курорт такой? И никто не спрашивает, почему Хельсинки – более комфортный город для жилья, чем Питер. И почему там климат тот же, зарплаты у дорожных рабочих выше, а обходятся дороги дешевле?

Если общество больше интересует существование австрийской бородатой певицы, а не то, что врачи и учителя там получают в пять раз больше, ну тогда это общество достойно того, что оно получает. Я уже не надеюсь, что люди наконец сообразят, что для того ему так много и подробно рассказывают о бородатой женщине, чтобы они не вспомнили обо всем остальном.

Как, на ваш взгляд, будет выглядеть общественно-политическая жизнь в стране через несколько лет?

У меня есть пример. Дело было в Екатеринбурге в 2005 году. Я говорю студентам: «Приближается 2008 год. Если вашей аудитории можно втюхать еще одну операцию «Приемник», ну тогда вот такое будущее. Мне кажется, что такое втюхивать уже нельзя». Все мне тогда похлопали. Прошло два с половиной года, и все нормально втюхали.

А ведь все от вас, молодых, зависит. Мы свое отжили. (улыбается)

Многие, однако, уже не в силах что-то пытаться изменить. Некоторые утверждают, что сейчас идет очередная волна эмиграции. Что вы об этом думаете?

Я считаю, что если, уезжая из страны, остается возможность вернуться, то это не эмиграция, это жизнь на две страны. Это раньше, пересекая границу, люди прощались навсегда.

У человека жизнь одна, он хочет ею распорядиться. Если он считает, что здесь у него нет возможности для реализации, а там есть, то кто это оспорит, кто ему тут указ вообще? Это вопрос привлекательности страны и личных предпочтений человека. Ведь все упирается в качество жизни. Это, конечно, не согласуется с прежними представлениями о патриотизме, но государство и власть должны быть озабочены тем, что на этой территории люди не находят для себя приемлемого жизненного сценария. Вместо этого их проклинают как клятвоотступников и предателей.

Парижская волна эмиграции начала XX века создала уникальную культуру. А, по вашему мнению, у этой волны будут какие-то специфические черты?

Сложно сказать. Но вот что интересно, первая эмиграция оставила после себя такое количество журналов и газет, они все писали, жили общественной жизнью, там было много иллюстраций. Была «Иллюстрированная Россия» в Париже в 1930-е годы. Ежедневная, с очень большим количеством иллюстраций. А сейчас нет ничего. Вот в Лондоне больше 250 000 человек находится. Там даже есть какие-то издания, но смотря на них понимаешь, что это глубоко провинциальные листочки, прямо как в Гдове Псковской области. Тут нет ни Лондона, ни России, ничего нет. Это просто убогие вестники для своих. Люди даже с огромными счетами чувствуют себя как в гетто. Это очень странно.

Или вот огромный русский Берлин. Здесь нет русской культурной жизни. Даже наоборот, все стремятся, чтобы дети точно уже не вспоминали про родину родителей и чтобы они как нож в масло вошли бы уже в новую европейскую жизнь. Мне-то кажется, что будучи богатым, можно было бы входить и в ту жизнь, и в эту.

Про зарубежные русские газеты мы поняли. А как вы могли бы описать состояние современной российской журналистики?

В разном она состоянии. Вот газета «Ведомости», я считаю, в очень хорошем состоянии, других как-то и не назову.

Какой у вас следующий проект?

У меня в октябре выходит огромный том «Намедни 1946-1960», меня уговорили пойти вспять. Я, разумеется, приеду в Питер, буду проводить здесь беседы. Это самый большой проект, который я делал.

А будущий телепроект?

Знаете, я только-только начал, я всегда боюсь говорить. Надо хотя бы до середины дойти, прежде чем говорить. Это мое суеверие: как будто уже пообещал, а вдруг не так выйдет. Ужасно не хочется говорить о вещи, которая только началась, ведь было буквально только три съемочных дня.

Фотографии: Алексей Данилов